Память тайги
Нет, все-таки хорошее дело интернет. Иногда такие интересные вещи находишь… Например, заметки Игоря Болгарина «Память тайги», опубликованные в журнале «Вокруг света» в 1962 году. Спустя 50 лет, автор вновь прошел маршрутом Арьсеньева, включая Красноармейский район.
Еще через 56 лет мы можем прочитать эти заметки, вспомнить, сравнить…
10 сентября исполняется девяносто лет со дня рождения Владимира Клавдиевича Арсеньева, известного советского путешественника, этнографа, первого исследователя Уссурийского края, писателя, чьими книгами о нехоженой тайге, о мудром «лесном человеке» мы зачитывались с детства.
Работая над книгой и киносценарием об авторе «Дерсу Узала», журналист И. Болгарин недавно побывал на Дальнем Востоке и прошел по арсеньевским таежным тропам.
В этом номере мы публикуем несколько страничек из его путевого блокнота.
| …Ты первый пассажир дороги, Взгляни в окно и не забудь, Что эти горные отроги И вспять бегущий бурелом — Остатки девственного леса — Арсеньев одолел пешком, Чтоб ты проехал здесь экспрессом! |
| Г. КОРЕШОВ, дальневосточный поэт |
Мы идем по тропе в глухой Уссурийской тайге. Вокруг нас деревья и деревья. Их ветви переплелись и перепутались. Иди в любом направлении сутки, и двое, и трое — будешь видеть одно и то же: кедры, дубы, березы, осины… Однообразный угрюмый пейзаж.
Наш проводник — опытный таежник Спиридон Григорьев идет быстро и почти бесшумно. Иногда он останавливается.
— Гляди, косолапый когти точил! — и Спиридон некоторое время запоминающе смотрит на ствол дерева, исполосованный глубокими бороздами. — Сегодня утром, идол, леший, так дерево попортил! Пропадет!
Я пытаюсь догадаться, почему сегодня. Царапины на дереве, и верно, свежие. Но если бы и неделю назад медведь содрал с него кору, ствол был бы такой же белый… Может, разгадка в следах? Но их не видно. Под ногами мягкий лиственный ковер. И листья сыплются и сыплются. Это похоже на снегопад. Может, и оставил здесь свои следы медведь, но их уже густо прикрыли листья…
— Почему же все-таки сегодня?
— Потрогай, ствол еще мокрый. Ровно кровь, из дерева сок идет, когда его повредят.
— А может, это роса?
— Какая роса? Ствол липкий. Сок это… Вот так все просто и убедительно.
Мы выходим на небольшую поляну. Повсюду свеже-раскопанная земля. Это поле боя. Здесь самцы дрались. Битва была жестокая. На черных комках земли и на желтых листьях капли крови… Ранен был «наш» изюбр, тот, по следу которого мы пришли сюда… А вот еще одно поле боя. Опять схватка! Ее, видимо, проиграл соперник «нашего». Отсюда он один направился к концу поляны. А возле следов «нашего» изюбра мы заметили еще одни — маленькие, аккуратные. Это следы самки. Она подошла к победителю. И вместе они ушли в тайгу…
Об этом, глядя на следы, рассказал мне Спиридон Григорьев. Нет, если присмотреться внимательнее, тайга не такая уж однообразная. Она многое помнит, многое может рассказать. Не об этом ли писал и Владимир Клавдиевич Арсеньев:
«…Дикая тайга, редкое население, но какие прочные следы оставляет за собою каждый путешественник! Через десять-двадцать лет можно на месте проследить маршрут каждого исследователя, узнать, как он шел, где ночевал, чем болел, какие у него были успехи и промахи… Да где же это записано? Нигде. Люди уходят, а дела их остаются, и об этих делах из поколения в поколение будут передавать местные жители не только то, чему они сами бывали свидетелями, но и то, что они усмотрят по следам, оставленным в пути и на биваках…»
Ну, а помнит ли тайга самого Арсеньева? Ведь с тех пор как он ходил по этим тропам, прошло пятьдесят лет.
Нет, пожалуй, таких уголков в Приморье, где бы не побывал отважный путешественник. Он исследовал самые дальние, самые неизведанные места. А затем, возвращаясь из трудных экспедиций, писал о том, что видел, писал свои чудесные книги…
…Тропа привела нас в таежный поселок Сидатун. Пятьдесят лет назад Владимир Клавдиевич увидел здесь четыре фанзы. А сейчас это большой поселок. Живут в нем геологи, охотники. На самом краю поселка в огромном доме живут метеорологи. Есть в поселке клуб, почта, посадочная площадка для самолетов.
Живут на метеостанции десять комсомольцев — шесть метеорологов и четыре радиста. Каждые два часа метеорологи снимают показания приборов. Полученные данные тотчас обрабатываются, составляются радиограммы. И через каждые два часа из рубки радистов слышится тонкий комариный писк азбуки Морзе: на Большую землю передаются очередные сводки синоптиков. Четыре раза в сутки дежурные наблюдатели записывают видимость, облачность, скорость и направление ветра. Водомерный наблюдатель несколько раз в сутки отмечает, как ведет себя река Иман, не повысился ли уровень воды, не изменилась ли скорость течения.
Вот, пожалуй, и все обязанности десяти комсомольцев. Если к этому добавить, что за весь год в работе метеостанции не было ни одного происшествия — никто не проспал срок наблюдений, не перепутал сведений, можно понять, как четко и точно работает станция.
Здесь нет крикливо-показной романтики. Но зимою, когда на Сидатун налетает тайфун и сорокаградусный мороз обжигает, словно огонь, метеостанция не прекращает работу… В такую погоду не хватает двух часов, чтобы обогреться. Как не хочется отходить от горячей печки и идти в метель, в пургу! Но огромным усилием воли хрупкая девушка Валентина Картавая заставляет себя встать. И выходит. Надо!
Девятибалльный ветер порвал антенну. Что делать? Сведения о погоде нужны всей стране. И радист Александр Сурнин взбирается на раскачивающуюся, словно тростинка в поле, мачту, связывает провода… Надо!
Там, на метеостанции, я узнал, что помнят в Сидатуне Владимира Клавдиевича Арсеньева.
— У удэгейца Якова Аянки он на ночевку останавливался, — сказал мне метеоролог Александр Коробко, — услугу Якову такую оказал… На всю жизнь! Ну, да об этом пусть он вам сам расскажет!
Утром я зашел к Якову Аянке. Он хорошо помнит и капитана Арсеньева, и его проводника-гольда Дерсу Узала. Русский гость интересовался всем: какая нынче охота и по чем покупают скупщики мехов собольи шкурки, куда течет отсюда Иман и какие сопки стоят на пути в селение Картун…
Гость неторопливо записывал что-то в толстую записную книжку. А когда уже собрались ложиться спать, Яков попросил Арсеньева разрешить ему посмотреть на значки, которые он рисовал в книжечке. Когда же Арсеньев прочел свои записи, Яков был в восторге от того, что гость «вспомнил» все до единого слова.
— А ты что же? Неграмотный? — спросил Арсеньев.
— Не берут меня в школу, — ответил Яков. — Соболя надо ловить, изюбра бить, говорят, а не учиться.
— А ты хочешь быть грамотным? Арсеньев вырвал из своей книжечки чистый листок, что-то написал на нем и отдал Якову.
— Отнесешь эту записку в Санчихезу, отдашь учителю-корейцу. Это мой знакомый. Он возьмет тебя к себе в школу.
И сейчас письма от своих детей Яков читает только благодаря тому, что когда-то ему помог выучиться грамоте Владимир Клавдиевич Арсеньев.
Детей у Якова семеро. Самый старший — Николай — работает бухгалтером в геологоразведочной партии, Михаил — горный инженер, дочь Маша — заведующая клубом, Нина и Юра учатся в школе на прииске Благодатном.
Я слушал неторопливый рассказ Якова, и на память невольно приходили пронизанные горечью строки из книги Арсеньева: «…У удэгейца Сибаюна… жену и дочь отобрали, а самого его продали за 400 рублей в качестве бесплатного работника». Это было здесь же, в Сидатуне, пятьдесят лет назад!
…И снова вьется среди тайги узкая, едва различимая тропа.
На небольшой полянке Спиридон останавливается, показывает на кучу источенных жуками-дровосеками и поросших травой бревен.
— Здесь когда-то фанза стояла. В ней Арсеньев и Дерсу Узала останавливались на ночевку…
— А вы откуда это знаете?
— Рассказывают… Мне — отец. А ему — удэгейцы. Арсеньев у них ночевал…
Я вспомнил. Верно, в 1906 году здесь, на притоке Имана — маленькой речушке Кулумбе, Арсеньев и Дерсу ночевали. В своей книге он пишет об этом так: «В сумерки стрелки заметили в стороне на протоке одинокую юрту. Дым, выходящий из отверстия в крыше, указывал, что в ней есть люди. Около нее на стойках сушилось множество рыбы…»
Вышел хозяин юрты. Он приветливо встретил Арсеньева и его спутников. На следующий день он ушел из дому вместе с путешественниками и провожал их до Сидатуна.
С тех пор прошло свыше пятидесяти лет. А вот память о бродившем некогда по этим тропам хорошем человеке жива.
…Завечерело. Поднимаемся еще на одну сопку, и перед нами вдруг открывается поселок Бейч, вернее, не поселок, а сияние электрических огней. Потянуло чуть горьковатым дымком. Слабый ветер донес рокот мотора. Это драга. Она даже ночью не прекращает работу. А ведь пятьдесят лет назад Арсеньев и его спутники нашли на этом месте только одну-единственную юрту.
На нашей тропе оказалось и село Картун и огромная, прямо-таки бесконечная, изредка прорезанная полосками тайги картунская долина. Об этой долине я тоже впервые услышал от Арсеньева.
«За картунскими воротами долина опять расширилась, — писал он, — я поднялся на одну из сопок. Интересное зрелище представилось моим глазам. На восток шла долина Имана: она терялась где-то в горах. Но на запад, север и юг, насколько хватало глаз, передо мной развертывалась огромная слабо всхолмленная низина… Места эти казались весьма удобными для земледелия…»
Вот она, эта сопка, на которую поднимался тогда Владимир Клавдиевич.
— А вот здесь он стоял, — говорит мне бухгалтер колхоза «Красная долина» Александр Васильевич Кочетов, — Арсеньев-то. У нас и сопка так зовется — Арсеньевской…
Спустя пятьдесят лет я смотрю на эту же долину. Нет, сейчас она совсем не безжизненна. Там и тут желтеют копны соломы. По полю передвигаются несколько телег: убирают сою. На самом горизонте пасется большое стадо.
…Тропа привела меня в места, где Арсеньев и Дерсу нашли кусок каменного угля, и между ними произошел примерно такой разговор:
— Смотри, Дерсу, ты знаешь, что это?
— Черный камень.
— Это уголь… Уголь, Дерсу!
— Зачем капитан радуйся? Моя находи такой камень и бросай.
— Уголь! Он хорошо горит…
— Зачем камень гори, если кругом шибко много дерева?
— Дерево хуже горит… Понимаешь, Дерсу! Через десять лет, а может, через пятьдесят, люди где-то здесь шахту поставят…
Теперь в тех местах начинается освоение Надаровского и Реттиховского угольных месторождений.
Я стоял на скале над бухтой, где Арсеньев когда-то фантазировал:
— Здесь город будет. Вон там порт раскинется, бухта очень удобная. А в порту корабли и флаги разные…
Теперь там действительно большой город Находка. И порт. И сотни кораблей с флагами самых разных стран…
И еще один разговор в селе Ново-Покровка храню я в памяти. Там довелось познакомиться со старожилом-дальневосточником Андреем Степановичем Плесенко. Спросил у него, не помнит ли он Арсеньева, не скажет, у кого в Котельном (так тогда называлась Ново-Покровка) он ночевал.
Я читаю Андрею Степановичу выдержку из книги Арсеньева:
— «На левом берегу Имана, у подножья отдельно стоящей сопки, расположились четыре землянки: это было русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и еще не успели обустроиться как следует. Мы зашли в одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки оказались очень радушными. Они стали расспрашивать нас, кто мы такие и куда идем, а потом принялись пенять на свою судьбу…»
— Значит, ночевал, — соглашается со мною Плесенко, — описал-то он наше горемычное переселение верно… — Он хмурит лоб, должно быть, вспоминает. — Постойте, может, этот. Под утро к нам пришел. Больной. Лихорадка была. Трое суток у нас лежал. Лечили мы тут его.
— Врач, что ли, был здесь у вас?
— Какой там врач! Шаман неподалеку от Гончаровки жил. Вызвали его. Уж он над ним и песни пел, и плясал, и жег чего-то. Смех, да и только… Смех, говорю. А ведь тогда-то не до смеха было. Все лечились у этого шамана. Сколько людей померло — и вспомнить страшно.
— А гость ваш?
— Выздоровел. И не шамана в том заслуга. Сам мужик здоровый был… А может, это Арсеньев? Начальник какой-то. Переписью населения, что ли, занимался. Всех нас в землянке собрал и спрашивает, как мы живем, чем питаемся… А жили мы, как в аду. Голодные, холодные. Что посеяли, дикие свиньи вытоптали. Медведи да тигры коров задрали. И отпугнуть их нечем: ни ружья, ни самопала самого завалящего не было… Слушал нас, слушал тот начальник, да и сам чуть не заплакал. А на прощанье ружье свое подарил и патроны… Дорогое ружье, серебром отделанное… Сердечный человек был.
Не знаю, был ли это Арсеньев, но мне почему-то показалось, что это был именно он. Уж очень все это было в характере Арсеньева, ибо душа у него была добрая, чуткая, отзывчивая и очень щедрая.
Слушая Плесенко, я понял, что народ хранит в памяти не имена знаменитых людей, а их добрые дела. На длинных и трудных дальневосточных дорогах мне часто рассказывали о добрых делах людей, имен которых никто не помнил. И нередко это были рассказы об Арсеньеве.
Игорь БОЛГАРИН
